Андрей Буровский.   Евреи, которых не было. Книга 1

Глава 4. Миф про поляков-преступников

Мы всюду на чужбине, и когда

Какая ни случится непогода,

Удвоена еврейская беда

Бедою приютившего народа.

И. Губерман

Перед Второй мировой войной почти три миллиона ашкенази жило в Польше. Во время между 1920 и 1939 годами польские евреи стремительно ассимилировались. Общее число родившихся от родителей разных национальностей превышало полмиллиона, и число их стремительно росло.

В Польше официально действовали те же сионистские организации, что и в Российской империи. Только в СССР их прикрыли, а в Польше они работали себе и работали. Функционировала организованная Жаботинским молодежная боевая организация «Бейтар» во главе с будущим палачом Дейр-Ясин, еврейским террористом Менахемом Бегином.

Вот он, один из парадоксов еврейской жизни: евреи в Польше имели то, чего были напрочь лишены евреи в СССР. Но настроены были просоветски!

«Читая предвоенную эмигрантскую прессу, я не мог отделаться от неприятного чувства и благословлял судьбу, что я свободен от узости и мелочных придирок и могу относиться к советской действительности с должной объективностью. Резкие антисоветские выступления вызывали во мне брезгливость. В моей книге „Идея сионизма“, вышедшей перед войной, нет и следа враждебности к Советскому Союзу, — так писал бывший киевский еврей Ю. Марголин (чей отец и дядя были богаты и известны еще в XIX веке). — Прожитые тяжелые годы не отразились на объективности моей мысли. Я перестал бы быть самим собой, если бы потерял способность спокойно и всесторонне анализировать факты, учитывая все про и контра. Бесполезно говорить мне о достижениях и заслугах Советского Союза. Я знаю все, что может быть сказано в его пользу.

Семь минувших лет сделали из меня убежденного и страстного врага советского строя. Я ненавижу этот строй всеми силами своего сердца и всей энергией своей мысли. Все, что я видел там, наполнило меня ужасом и отвращением на всю жизнь…Я считаю, что борьба с рабовладельческим, террористическим и бесчеловечным режимом, который там существует, составляет первую обязанность каждого честного человека во всем мире. Терпимость или поддержка этого мирового позора людьми, которые сами находятся по другую сторону советской границы, в нормальных европейских условиях, — недопустима. Я счастлив, что нахожусь в условиях, когда могу без страха и открыто рассказать все, что знаю и думаю об этом режиме» [101, с. 183–184].

Наверное, иные евреи осудят меня за эти слова, но позиция Марголина — очень, очень еврейская… в силу уже двойного счета. Пока мордовали в лагерях не его, пока советская власть была проеврейской, а под нож шли русские — он брезгливо морщился: ах, какие они мелочные, не способные беспристрастно изучать все факты, эти полуживотные-гои! Он ни слова не сказал против красных преступников, когда ангелы не успевали принимать души расстрелянных на Соловках. А как дали по башке именно ему, когда в лагеря пошла высшая раса, гениальные дети евреек, — вот тут-то мы и заорали!

«Люди, нейтральные перед лицом советской системы, заслуживают такого же глубокого презрения, как и те, кто считали возможным нейтралитет и терпимость по отношению к Освенциму, Треблинке и Бухенвальду… В сознании этих людей или в их подсознании происходит глубокий процесс перерождения „левой идеологии“… в нечто такое, что отдает бойней и гнильем лагерного барака. Если мы хотим понять сущность западных симпатий к системе, уничтожающей основные ценности Запада, нам не надо бояться слова „перверсия“.

Симпатии к сталинизму вытекают из процесса внутреннего гниения и разложения, который начался и, может быть, всегда в известной степени проходил внутри европейской культуры» [101, с. 198].

«Перверсия заключается в том, чтобы не просто подавить свободу, как это делалось в прежние века, а профанировать и растлевать. В этом находят особый вкус европейские сладострастники, которые „играют“ в соединение высоких идеалов с концлагерями и находят особые „дрожь“ и „ощущения“ в синтезе полицейской диктатуры с „прогрессивностью“» [101, с. 199].

Непонятно лишь одно: способен ли Ю. Марголин отнести эти слова к самому себе и множеству других польских евреев? Если и нет, у нас самих нет причин этого не сделать. Пока гром не грянул над ними самими, они и занимались этой «перверсией» — политической или какой-то иной, это пускай сами разбираются. Это они «профанировали и растлевали», играя в соединение концлагерей с тем, что им мерещилось как высокие идеалы. И на их пухлых интеллигентских ручках ничуть не меньше человеческой крови, чем на засученных рукавах самых матерых эсэсовцев.

Одновременно с ассимиляцией евреев, усилением влияния еврейских партий «рост влияния нацизма привел к усилению юдофобии во всех звеньях польского государственного аппарата» [107, с. 69]. Насчет государства — вранье. А вот в обществе антисемитизма и впрямь стало многовато… Другое дело, что неплохо бы задать вопрос: а почему растут такие настроения? То есть если всякий, кто не любит евреев, — опасный параноик, в мозгу которого образовалась не существующая реально проблема, тогда один разговор: ясное дело, поляки попросту свихнулись.

Но кто его знает… Вдруг поляки меньше были склонны к тому, что господин Марголин обозначил как перверсия. Может быть, в их гойских мозгах, не проникнутых величием Талмуда, не так быстро шел «процесс внутреннего гниения и разложения», процесс растления свободы и превращения ее «в нечто такое, что отдает бойней и гнильем лагерного барака».

Если так, то поляки, получается, намного меньше евреев «заслуживают глубокого презрения». Это ведь не они поддерживали омерзительные социалистические идеи. Они, скорее, защищались от них.

Что в Польше этого времени появились пронацистские партии и группировки: «Рыцари Белого Орла», «Сокол», «Фаланга», «Союз Великой Польши» — это факт.

Что в Польше после смерти Ю. Пилсудского (1935 год) на рассмотрение сейма пытались внести поправки к конституции, ограничивающие права евреев, а потом предлагали законопроект введения процентной нормы в вузах (в 1921–1922 годах доля евреев среди студентов составила 24 %, при том, что евреев было 8 % всего населения).

Законопроект в сейме даже не приняли к рассмотрению, но вузы имели собственные права и часто вводили процентную норму, пусть негласно. Во Львовском университете и Львовском политехническом институте введены были особые «еврейские скамьи». Естественно, задние. Естественно, евреи должны были слушать лекции, только сидя на этих скамьях.

В 1932 году Ицхак Езерницкий, будущий Ицхак Шамир, поступил в Варшавский университет. «Как и у всякого еврея в этом городе, у меня были основания для страха… Многие из моих однокашников, еврейских студентов, не появлялись на улице без какого-либо средства защиты от хулиганов-антисемитов, чья агрессивность постоянно и неуклонно возрастала. …В более поздний период своей жизни я привык всегда иметь при себе оружие… Но в эти первые недели в Варшаве меня раздражала необходимость постоянно помнить, что, идя в университет, следует сунуть в карман нож…» [108, с. 19–20].

Польша, к которой относится все сказанное, исчезла с карты мира на несколько лет. 1 сентября 1939 года немецкие нацисты начали Вторую мировую войну, и начали ее с нападения на Польшу. К октябрю все было кончено, началась оккупация, и продолжалась она до лета 1944 года.

Насладившись зрелищем студента, идущего с ножом в университет (и обвиняющего в этом других), изопьем из родников библейской мудрости мистера Даймонта: «Самым постыдным было поведение поляков. Они безропотно выдали немцам 2 миллиона 800 тысяч евреев из 3 миллионов 300 тысяч, проживавших в стране» [1, с. 491].

Сказано по-американски хлестко, но мало того, что цифры высосаны из пальца: Даймонту несколько сложнее будет указать, какая именно организация польского государства или общества «выдала» нацистам евреев. Известно, что в 1942 году польское подпольное правительство создало специальную организацию Совет помощи евреям (Rada Pomocy Zydom), в состав которой вошли представители всех политических партий тогдашней Польши. Всех! Эта организация использовала правительственные средства и действовала от имени эмигрантского правительства.

Эмиссар польского правительства Ян Карский много раз пытался говорить с англичанами и американцами: нацисты истребляют евреев! Этот смелый разведчик надевал рваную одежду со звездой Давида на рукаве, проникал в Варшавское гетто; переодевшись украинцем-охранником, наблюдал погрузку в товарные вагоны евреев в лагере в Избице-Любельской. Живой свидетель и вместе с тем представитель влиятельных, хорошо образованных поляков, он был принят в самых высоких сферах западных стран.

«Пожалуй, на Британских островах не осталось ни одного более или менее влиятельного политика, к которому он не попытался бы обратиться» [109, с. 6]. Говорил и с Рузвельтом, но «властелин мира» «вопроса помощи евреям коснулся коротко, избегая каких-либо обязательств» [109, с. 8].

Так что польское правительство сделало все, что могло: О его работе Ян Карский издал книгу в США на английском языке: «История подпольного государства». Книга выдержала тираж больше 360 тысяч экземпляров, и если мистер Даймонт об этом не знает, так он и о существовании Византии ничего не слыхал; с американскими раввинами это случается.

Хуже, что большинство современных евреев хотят видеть поляков коллективными антисемитами и негодяями, а США и Британию — обителью демократии и прав человека. Но все это — чистейшей воды идеология, и эта позиция не имеет ничего общего с действительностью. Как раз именно англосаксонские страны остались совершено равнодушны к еврейской судьбе. Евреи могут продолжать молиться за них — но факты именно таковы.

Что же до частного поведения по крайней мере некоторых поляков, выглядело оно порой и таким образом: «…в 1932 году двадцатилетним парнем влюбился в польскую девушку, что случается и с самыми крайними сионистами. Десять лет спустя это обстоятельство спасло ему жизнь, но в тридцатые годы в Ченстохове в ужасе были обе семьи (ее семья, неукоснительно католическая, с традициями, отец — „легионист“ и депутат польского сейма). Брак был оформлен только в 1946 году, когда буря разметала и Польшу Пилсудского, и патриархальный еврейский быт. Ничего не осталось, кроме развалин. Никого не осталось из старшего поколения. Все погибли. Два мира должны были обрушиться, чтобы уничтожить препятствия к записи в актах гражданского состояния.

До этого Павел прошел через гетто, и из немецкого концлагеря помог ему бежать в 1944 году сам комендант. В Ченстохове уже не было евреев, но была у Павла жена. Она, рискуя жизнью, укрыла его в своей комнате. Для этого пришлось ей разобрать изнутри печь. День за днем выносила она в сумке по одному кирпичу, чтобы не бросалось в глаза соседям, пока не образовалось в печи место, где мог спрятаться человек. В этой комнате побывала однажды немецкая полиция с собаками — и ничего не заметила. За шесть месяцев в печи выгорело у Павла много привычных чувств и воспоминаний. После освобождения он принял „новую Польшу“, стал журналистом, очень способным журналистом, редактором большой провинциальной газеты. С братом в Тель-Авиве переписка оборвалась. Мы считали его „потерянным“.

С годами пришло жестокое разочарование. Столкнулись в душе этого человека никогда не умиравшая любовь к стране еврейского возрождения и нерушимая верность к той, что спасла ему больше, чем жизнь, — веру в человека» [101, с. 34–35].

Не забудем, кстати, и этого немца-коменданта, который помог бежать еврею Павлу. Может быть, для расистов, проповедующих ненависть к немцам за то, что они немцы, этот комендант и не является человеческим существом. Но не уподобляться же эсэсовцам из Анэнэрбе и их еврейским ученикам (или учителям? Пусть сами разбираются). А нам с вами резон запомнить, что был такой достойный человек, спасший еврея-заключенного (а может быть, и не его одного).

Противоположная по смыслу ситуация, «чудовищная история» в семье будущего президента Израиля Ицхака Шамира. Ицхак Шамир рассказал об этом автору статьи уже после официальной беседы. «Его отец родился в деревне недалеко от Рожан, там жили и его предки. Соседские отношения с польскими крестьянами складывались весьма доброжелательно, даже более того. Летом маленький Ицик обычно сюда приезжал, после чего Рожаны, как он вспоминал, казались ему большим городом. Крестьяне, друзья деда, единственного еврея, причем всеми любимого в округе, часто приезжали к Езерницким…

Когда к Рожанам приближались немцы, сестра Мириам с мужем Мотлом, пытаясь спастись от надвигающейся гибели, бежали в деревню к своим надежным друзьям. Кто же мог тогда предположить, что они погибнут не от рук фашистов, а по воле тех, кому доверили свою жизнь: их расстрелял лесник, пообещавший спрятать от немцев. Такая же участь постигла отца: „Он попросил помощи у старых друзей, жителей „своей“ деревни, — говорил Шамир, — тех самых мужиков, на чьи плечи я любил карабкаться в детстве; их большие улыбающиеся лица до сих пор у меня перед глазами. Он им верил, а они предали и убили его“» [108, с. 19].

История и в самом деле чудовищная, совершенно в духе того, что происходило во время погромов в России, — лично знакомые люди убивали друг друга. Вот только уточнить бы: а родители Рабина не имели ли кое-какого отношения к «растлению» и «перверсии»? Может быть, польским крестьянам, в силу присущей гоям скотской тупости, не нравилась красная пропаганда?

Почти то же самое произошло в местечке Едвабно, и уже в массовом порядке. О событиях в Едвабно написано несколько книг на английском и польском языках. Переводов этих книг на русский нет, и я сошлюсь на две публикации, доступные российскому читателю: в журнале «Лехаим» [110] и в журнале «Новая Польша» [111].

В изложении еврейского автора эта история такова: «23 июня 1941 года в городок вошли немецкие войска, а 25 июня поляки приступили к еврейским погромам. Они убивали своих соседей топорами, протыкали вилами, вырезали им языки, выкалывали глаза, топили в пруду, рубили головы. Простые обыватели играли в футбол отрезанной головой учителя иврита» [110, с. 29].

10 июля нацисты приказали уничтожить евреев в Едвабно. Тогда поляки согнали евреев на центральную площадь, оттуда погнали их в сарай на окраине городка, в который уже побросали тела жертв. Евреев заперли там вместе с красным знаменем и сожгли живыми.

В изложении поляков история выглядит несколько более сложной, потому что, в отличие от господина Этингера, они не забыли об очень важной детали: первый раз немецкие войска вошли в Едвабно в сентябре 1939 года. 28 сентября немецкие войска ушли из Едвабно, потому что городок перешел в советскую зону оккупации, согласно тайному договору между Третьим рейхом и СССР о разделе Польши. Почти два года продолжалась советская оккупация, и только 23 июня 1941 года в Едвабно вновь вошли немецкие войска. Тут же, уже 25 июня, вспыхивают самосуды, и нескольких евреев в Едвабно и окрестных городишках убивают как сотрудничавших с советской властью. А уж потом начинается массовое убийство.

Кроме того… Поляки в «Новой Польше» поместили выдержки из разных печатных изданий, дали слово людям разных убеждений. Допускаю, что евреи тоже могли бы сказать весьма разные слова… Но «Лехаим» не дал им такой возможности.

После войны состоялся процесс над убийцами, но проходил он закрыто, в Польше эта история не была широко известна. Только в 2000 году журналист Ян Томаш Гросс написал книгу «Соседи», где подробно и жестко описывал события этих нескольких дней.

Население же Едвабно не поддерживало тех немногих поляков, которые помогали евреям, и в 1945 году им пришлось уехать из местечка.

Такова сама история, по крайней мере, так рассказал ее Гросс, и именно эта редакция событий вызвала в Польше настоящий общественный взрыв весной и летом 2001 года. Конечно же, историю Едвабно в Польше восприняли по-разному. Есть контингент, который отреагировал просто: «Еще маленький был этот сарай! Всех не загнали». Были люди, хватавшиеся за головы: «Что же мы за народ?! Чем мы лучше немцев?!».

Но, к счастью, большинство поляков проявило более спокойную, не чисто эмоциональную реакцию.

Во-первых, в самой истории многое было непонятно. «4600 человек в одном сарае?! Но таких сараев не бывает! 1300 евреев в сарае?! Покажите нам сарай, в котором может поместиться 1300 человек!» Может быть, таких сараев было несколько? Или евреев в том сарае было все-таки поменьше? Да и вообще — во всем Едвабно жило до войны всего 2100 человек, из них порядка 60 % евреев. Откуда там 4600 и даже 1300 евреев?! Такие вопросы, вполне в духе «ревизионистов», были заданы. И справедливо.

Во-вторых, поляки совсем не забыли о поведении многих евреев в 1939 году. Гитлер и Сталин разделили Польшу, и весьма многие евреи бежали навстречу советским войскам: ура! Наши пришли! Между прочим, да не забудет читатель: дело не только в нравственной позиции этих встречавших НКВД и Красную армию. Они были еще и государственными изменниками, то есть совершали тяжелое преступление, караемое всеми кодексами всех стран мира.

Еврейский писатель говорит об этом весьма обтекаемо, давая понять несерьезность обвинений поляков: «Поляки искали виноватых в советской оккупации в 1939 году, которая повлекла за собой аресты поляков органами НКВД» [110, с. 29].

Но чуть позже вынужден выдавить сквозь зубы: «Антисемитские настроения в Польше подогревал тот факт, что в состав польского руководства входило несколько евреев, — Якуб Берман и Хиляри Минц. Кроме того, несколько евреев было в органах безопасности на ответственных постах, и это ловко использовалось антисемитскими элементами» [110, с. 30]:

Насчет «элементов» — ничего не могу сказать, а вот добавить кое-что есть: евреи в польском коммунистическом руководстве были от начала до конца ставленниками Сталина и вернулись в Польшу с Советской армией. Чем эти люди отличаются от бургомистров, которых ставили нацисты, трудно понять. Если и отличались — то решительно в худшую сторону, потому что ставленники Советов были беспощаднее и подлее большинства бургомистров.

Польское население, за исключением небольшой группы коммунистов в городах и еще меньшей — в деревне, восприняло нападение СССР и создаваемую здесь советскую систему так же, как и немецкое нападение…

Еврейское же население, особенно молодежь, массово приветствовало вторгающуюся армию и введение новых порядков, в том числе и с оружием в руках.

Второй вопрос — это сотрудничество с репрессивными органами, прежде всего с НКВД. Сначала этим занимались всяческие «милиции», «красные гвардии» и «революционные комитеты», позднее — «рабочая гвардия» и «гражданская милиция». В городах они почти полностью состояли из польских евреев.

«…Польские евреи в гражданском, с красными нарукавными повязками, вооруженные винтовками, широко принимали участие также в арестах и депортациях», — так писал в газету «Речь Посполита» профессор истории пан Томас Стшембош, и выдержки из его статьи перепечатала «Новая Польша» [111, с. 69–70].

Советские войска захватили Западную Белоруссию и Западную Украину — то есть не территорию собственно Польши. Но и в этих восточных областях Второй Речи Посполитой было густое польское население. Жили там и украинцы, и белорусы, и поляки, и евреи.

В короткое время оккупации восточных областей, с осени 1939 по лето 1941 года, страшный удар обрушился именно на поляков. А евреи составили слой местной агентуры советской власти. Возможно, в этом проявились старые межнациональные противоречия, и поляки расплачивались за свое высокомерие в отношении евреев. Пусть так! Но известно немало случаев, когда польские офицеры Армии Крайовой успевали переодеться в гражданскую одежду, жили дома и вполне могли избежать ареста НКВД. Доносили на них именно евреи, и польский парень вполне мог по такому доносу попасть в лагеря и вернуться только в 1945 году. А мог попасть и в Катынь и не вернуться вообще. Почему поляки должны об этом забывать?

В Едвабно начиналось с расправы именно с такими евреями — с коллаборационистами, работавшими на НКВД. Чем отличается такая расправа с предателями от убийства агентов гестапо? Да ничем!

А нравится это евреям или не нравится, но поведение этих добровольных стукачей и агентов советизации было вот этим самым: государственной изменой и предательством. Ведь граждане Польши, получается, добровольно шли на службу оккупационной армии.

В-третьих, поляки совершенно справедливо сочли кампанию в печати не столько делом установления исторической истины, сколько политическим актом.

Идея раскопать место массового погребения евреев в Едвабно вызвала бешеное сопротивление именно с еврейской стороны. Казалось бы, вот прекрасный случай установить истину, доказать полякам, какие они страшные преступники! Но законы иудаизма, оказывается, воспрещают проводить раскопки погребенных…

В Польше немало было людей, соглашавшихся с этой логикой: мол, раз есть такое положение, нельзя тревожить прах евреев. К счастью, победила другая логика: Польша — суверенное государство, и на своей территории оно должно следовать своим законам, а не обычаям раввината. Раскопки произвели. В двух братских могилах число покойников составило 300–400 человек. Что ж! Вот такие сараи бывают, в которых может поместиться 300 человек. Это реально.

Президент Польши Квасневский принес извинения от своего имени и от имени поляков, которые переживают боль и стыд за эту трагедию, попросил прощения у еврейского народа. 40 % поляков были за то, чтобы просить прощения. 35 % — категорически против. Александр Квасневский действовал от имени меньшинства.

То есть большинство поляков относятся к убийству евреев в Едвабно совершенно адекватно: как к страшному и отвратительному преступлению. Но помнят они еще и про тех польских офицеров, которые попали в Катынь потому, что их выдали Советам их еврейские сверстники. И офицеров НКВД, оставивших после себя кровавый след в Польше, и их добровольных помощников — тоже помнят.

Вообще в самой Польше трудно придумывать какую-то фольксхистори, связанную с событиями Второй мировой войны. Эта война оставила слишком страшный след на польской земле. Слишком много трупов, слишком много разрушенных семей, слишком много тяжелого и мрачного. Поляки помнят слишком многое, их память хранит события, очень разные по смыслу.

На их земле нацисты истребляли евреев. Но истребляли-то сплошь и рядом с помощью других евреев! «В гитлеровских гетто существовала так называемая еврейская полиция, которая помогала загонять в лагеря смерти своих соплеменников, затем их отправляли в крематории самих»… [112, с. 61].

Тут, надо сказать, у А. Некрича несколько неточные данные: некоторые деятели еврейской полиции не только остались в живых, но и никем не преследовались после войны (считалось, вероятно, что еврей не может быть военным преступником). Некоторые из них свободно уехали в США, иные и в Израиль.

Например, некий Кастнер — сукин сын из будапештского гетто, помог нацистам уничтожить несколько десятков тысяч евреев, а сам бежал в Швейцарию вместе со своими родственниками, друзьями и просто богачами, которые сумели обеспечить ему покровительство.

После войны «преступник» Шиндлер бежал в Латинскую Америку, а «жертва фашизма» Кастнер чувствовал себя превосходно под покровительством союзников — как-никак, один из «чудом спасшихся».

В лодзинском гетто комендантом был еврей Румковский, и именно этот Румковский отправил в крематории всех своих сородичей из гетто. Румковского убили последним, именно этот подонок не спасся. А когда после гибели гетто 800 евреев спасались в подвалах, именно польская полиция давала им воду и хлеб [113, с. 583].

В варшавском гетто главной опорой нацистов был некий Черняков, главный еврейский коллаборационист. Застрелился он в 1943 году, когда началось знаменитое восстание [114]. Из чего делаю вывод — оружие у него было (и применил он его вполне правильно).

В мае 1943 года в варшавском гетто вспыхнуло восстание. К тому времени в гетто оставалось всего 40 тысяч человек из 450 тысяч — остальных уже отправили в газовые камеры. Не более 7 тысяч евреев в гетто могли воевать и имели хоть какое-то оружие. Эти люди напали на 800 эсэсовцев, когда те вошли в гетто, чтобы собрать евреев в очередной транспорт. Три дня шли уличные бои. Чему удивляться: что эти 800 эсэсовцев не могли справиться с плохо вооруженными, голодными евреями? Или тому, что при таком численном перевесе вообще хоть один эсэсовец ушел на своих ногах? Не знаю.

Во всяком случае, через три дня эсэсовцы отступили, и в гетто вошел отряд генерала Струпа, поддержанный даже артиллерией. Артиллерия методично разрушала дом за домом, квартал за кварталом, превращая кварталы города в дымящиеся развалины. И все равно пришлось предпринять несколько атак, большая часть которых была отбита.

Струп просто не мог не победить, но евреи, поставленные перед неизбежностью гибели, проявили просто исключительную воинскую доблесть. Зафиксировано несколько случаев, когда еврейские юноши ложились под танки со связками гранат, когда несколько человек оставались на верную смерть, прикрывая отход своих.

У них не было выбора? Да. Это мужество загнанных в угол? Да. Но умирать можно по-разному. Евреи держались порядка шести недель. Ни нацисты, ни они сами, ни поляки не предполагали, что гетто продержится так долго. Порядка 6 тысяч человек сгорело в пылающем гетто во время пожаров, 7 тысяч евреев было убито в уличных боях.

Остальных сразу же отправили в Треблинку, где отравили их газом и сожгли. Жаль только, что знаем мы далеко не всех, — из всего гетто спаслось всего несколько человек, и они рассказали далеко не обо всех, кто заслуживает памяти за свой героизм.

Мистер Даймонт со свойственной ему глубиной исторических познаний полагает, что «напрасно евреи взывали о помощи к польской подпольной армии. Поляки надеялись, что немцы решат за них еврейский вопрос в Польше. Они не предвидели, какой сюрприз готовит им история. Когда в июле 1944 года польское подполье вело неравную битву с немцами в той же Варшаве, оно обратилось за помощью к русским. Подобно тому, как поляки отказались помочь евреям, русские отказались помочь полякам. Отлично вооруженная 150-тысячная польская армия была уничтожена. Немцы решили за русских их польский вопрос» [4, с. 490].

Почти так оно и было, за одним важным исключением: 150-тысячную «отлично вооруженную» армию Даймонт попросту придумал. Было повстанцев от силы 16 тысяч человек, вооружение у них было только легкое. Но восстание и впрямь началось в расчете на подход Советской армии, когда первые советские танки уже входили в пригород Варшавы, в Прагу.

А Советская армия сознательно прекратила наступление на Варшаву, три дня выжидала. Советское командование не хотело, чтобы Варшаву освободила Армия Крайова, подчиненная лондонскому эмигрантскому правительству. Восставшие поляки были почти поголовно уничтожены нацистами, город практически перестал существовать.

Как видите, мнение Даймонта расходится с мнением Маркиша — он-то хорошо видит действие закона возмездия. Впрочем, когда возмездие касается не евреев, а людей других народов, многие евреи готовы признать действие этого закона. По крайней мере, пятеро российских евреев разного возраста и разных умственных способностей приводили мне в пример историю этих двух варшавских восстаний в пример, именно как случай действия такого закона.

Странно только, что для Черняка, соубийцы десятков и сотен тысяч евреев, они не находят слов, достойных его поступков. А в рядах поляков не выделяют тех, кто уносил и прятал обожженных и раненых евреев; поляков, у которых были свои семьи и за которыми гнались вооруженные эсэсовцы и пылили немецкие танки.

Потому что и с предателями-поляками все не совсем так однозначно… Восстание в варшавском гетто не поддержала Армия Крайова. А вот просоветская Армия Людова, подчинявшаяся Польской рабочей партии, пыталась помочь, и, среди прочего, поляки вынесли из пылающего гетто нескольких раненых. Эти евреи дожили до конца войны.

Еще в одном гетто, в белостокском, в августе 1943 года война шла шесть дней. По немецким данным, евреи убили более 20, по данным поляков — до 100 человек карателей [115, с. 98].

Евреи восстали, несмотря на акции устрашения: при входе нацистов в Белосток сразу были сожжены живьем в синагоге 2000 человек. А здесь шесть дней шли самые настоящие боевые действия. Известны даже имена некоторых евреев. Подросток 15 лет Гальтер стрелял из обреза по целому взводу, успел ранить несколько человек. Некая девушка Дора подбежала к броневику и в упор убила немецкого офицера (в следующий момент ее буквально отшвырнуло ударом сразу нескольких пуль). Нацисты подавили восстание и вывезли в Треблинку, Освенцим и Майданек до 30 тысяч человек; из них уцелело 10 или 15 (не тысяч — отдельных людей).

Поляки не помогали восставшим (в Белостоке и не было польской боевой организации), но спрятали тех, кого могли, — до тридцати человек. И что характерно — никто не выдал!

Как видите, поляки занимали очень разные позиции. Одни жители Варшавы собирались смотреть, как немцы додавливают гетто, словно на спектакль. Были случаи, когда они указывали немцам — вот, мол, глядите, господин фельджандарм, еще один во-он туда побежал! А другие поляки помогали, рискуя собственными жизнями. И как тут вывести какое-то коллективное, всех касающееся правило — это я ума не приложу.

Справедливее всего, наверное, будет сказать: в условиях безвластия, когда исчезло их национальное государство, поляки делали собственные, очень разные выборы. Был ли коллаборационизм? Был. Но масштабы его в Польше так невелики, что это вызывает удивление и уважение. На Западной Украине, в Литве создавались целые дивизии, воевавшие на стороне нацистов, в том числе и дивизии СС. В Польше никогда не было ничего подобного.

И если большинство варшавян не помогало повстанцам, то многие поляки делали совсем другой выбор. Например, вот такие:

«За укрывание жидов доктор Владислав Заполович сгинул в Освенциме, куда вывезены его жена и сын Збигнев». «В Грушове член боевой юношеской организации Армии Крайовой Каспер Вода за укрывание жидов вывезен в ноябре 1943 года в Освенцим, где умер мученической смертью». «За укрывание своей служанки профессор истории польской литературы Казимир Колбушевский был арестован и вывезен в эшелоне в Майданек, где умер 20 января 1943 года» [116, с. 275].

Помогать евреям было опасно: «3 мая 1943. 22 марта в Мшании Дольней фольксдойче Гельб повесил за ноги крестьянина и обрек его на смерть за спасение земляков-евреев» [116, с. 76].

Широко известен был случай пригородного селянина Людомира Маршака и его семьи, которые сгинули в Павиаке 7 марта 1944 года за укрывание в землянке, выкопанной в огороде, около тридцати евреев, в том числе Эммануэля Рингельблюма, хрониста восстания в гетто, который погиб вместе с остальными [117, с. 75].

Сообщения такого рода делают не только поляки, но и евреи: «В 1944 году в г. Самбор за укрывательство евреев было расстреляно 27 местных жителей» [116, с. 64].

Как мы видим, есть множество примеров того, как поляки самого разного общественного положения спасали своих еврейских знакомых (и незнакомых — просто как людей, попавших в серьезную беду). Судя по таким свидетельствам, укрывание евреев и помощь им носило массовый характер: «За помощь еврейским людям гитлеровцы уничтожили в Бельцах около 1000 поляков из Львова» [117, с. 275].

Общее число евреев, спасенных поляками, оценивается по-разному, но никто не называет цифры меньшей, чем 100 тысяч человек. Стоит почитать, как по-доброму, даже любовно, пишут поляки про своих друзей-евреев [118; 119]. Интересно, издается ли что-то подобное в Израиле? Или оттуда несется только истеричный вой про поляков, сдавших нацистам всех «своих» евреев?

Общее число поляков, помогавших евреям, вряд ли когда-нибудь будет названо. На 1 января 1992 года из 9949 праведников мира поляков было 3558. То есть треть. Очевидно, что это — надводная часть айсберга. Далеко не обо всех героях вообще хоть что-то известно. Например, многие католические священники укрывали евреев (особенно детей) в монастырях. За это им угрожала смерть или отправка в лагерь уничтожения — и неизвестно, что страшнее. Но сами они считали свое поведение не подвигом, а естественным поступком христианина. Большинство этих приходских священников, монахов и монахинь были бы очень смущены, если бы их стали преувеличенно хвалить за такие поступки. На любом пьедестале эти люди, как правило, выходцы из простонародья, чувствовали бы себя крайне неуютно. Но общее число еврейских детишек, спасенных католическими священниками, превышает 20 000 человек.

Многие из этих ребятишек даже не помнили своих родителей или помнили их очень плохо. Все они были крещены, получили польские имена и тем самым были спрятаны от нацистов. И многие из них выросли поляками, в чем лично я не вижу совершенно никакой беды. Если кто-то. полагает, что им следовало умереть в газовых камерах, но не отречься от своего еврейства, пусть встанет и скажет; что ж, весьма интересно будет послушать.

Множество спасителей евреев осталось неизвестными просто в силу семейных причин: особенно если прятали еврейских детей, выдавая их за своих собственных. Один мой знакомый в Кракове (он просил его не называть) рассказал мне такую семейную историю… Старший брат его отца в 1943 году наблюдал очередной этап евреев, которых эсэсовцы гнали по улицам… Понятно, куда и зачем. В толпе смертников почти не было мужчин — женщины, множество детей, из которых самые маленькие еле могли идти. Как ни орали эсэсовцы, как ни лаяли собаки, дети 3–4 лет не могли двигаться быстро и ползли еле-еле.

Парень буквально прыгнул в этот этап, схватил первые два существа, до которых дотянулся, и закричал эсэсовцам:

— Что вы делаете! Это же мои сыновья! Вы убиваете польских детей!

Эсэсовец засмеялся и сказал:

— Ты хоть смотри, кого берешь. Это же девочки…

— Да! Да! Это мои дочки! Отдайте их мне!

И женщины, шедшие в толпе обреченных, стали тоже кричать:

— Мы знаем этого пана, это и правда его дети! Это ошибка, тут просто потеряны документы!

Эсэсовец опять засмеялся и велел:

— Ладно, забирай их. Но давай беги быстро и прими меры.

Парень не дал себя долго уговаривать и в тот же день «принял меры»: отнес девочек в костел. Священник тут же окрестил их и сделал соответствующие записи, выдал парню свидетельства о крещении — да еще такие, как будто девочек крестили два и три года назад. Что характерно — никто не донес. Отметим и это обстоятельство!

И еще отмечу поведение эсэсовца. Ему, этому многократному убийце евреев, по заслугам полагалось бы стать одновременно и праведником мира — ведь без него поляк никогда не смог бы спасти этих девочек. Такого же звания, по справедливости, должен удостоиться и комендант лагеря, выпустивший оттуда Павла. Парадокс? Абсурд? Что делать, такая была эта страшненькая эпоха. Если читателю хочется абсолютной ясности: вот «мы», вот «они», вот линия фронта между нами, ему следует взять другую книгу. Или Симонова, или Менахема Бегина, — у них все предельно ясно и сразу понятно, где «наши».

А в семье пана С. К., спасибо одному из этих эсэсовцев, появились две приемные сестры. Родителей они не помнили и до сих пор считают себя польками, а своего спасителя так и называют «папой». Сколько в Польше таких семей? Об этом знает только пан Бог.

Думаю, сказанного вполне достаточно для вывода: обвинять поляков в антисемитизме и неверно с точки зрения истории, и в высшей степени нечестно. Колоссальное испытание, шесть лет нацистской оккупации, вызвало к жизни очень… ну очень разные линии поведения. Разумеется, были среди поляков и самые настоящие преступники. Удивительно не это, восхищение и уважение к польскому народу вызывает то, что их было немного!

Но большинство поляков, независимо от склонности рассказывать национальные анекдоты, сделало на удивление симпатичный выбор. Шесть лет — срок, заметный даже в масштабах всей жизни, — поляки упорно старались жить по законам нормального общества, с его законами взаимовыручки. Многие люди, которым евреи совершенно не нравились, считали своим нравственным долгом спасать их. «Специфический польский парадокс: на оккупированной польской земле можно было одновременно быть антисемитом, героем антигитлеровского сопротивления и участником операций по спасению евреев», — писал пан Адам Михник в «Общей газете». Говоря откровенно — не вижу никакого парадокса. Любой человек, на глазах которого убивают детей, захочет их спасти, будет помогать беглецам из лагерей уничтожения и так далее. Не вижу в этом ничего ненормального для человеческой натуры.

Но если в стране живет народ, составляющий то ли 8 %, то ли 10 % населения, и у поляков есть некоторые основания считать, что этот народ хочет сокрушить законную польскую власть, установить что-то в духе того ужаса, что делается у восточного соседа… Естественно, они будут, спасая евреев от уничтожения, относиться к ним настороженно. Что в этом-то странного?

Только вот насчет антисемитов… Если бы поляки и правда были народом антисемитов, ни один польский еврей не дожил бы до конца войны. А вот он, факт: порядка миллиона польских евреев дожили до конца оккупации страны немецкими национал-социалистами. И еще то ли полмиллиона, то ли еще один миллион людей «смешанной крови». Все эти люди, независимо от своего собственного поведения, обязаны своей жизнью полякам.

Война и геноцид, крематории Освенцима и оккупация стали тем испытанием, которое выявило цену многому, — в том числе и нравственным качествам людей, и твердости их в догматах христианства.

Во Львове митрополит греко-католической церкви Андрей Шептицкий открыто выступил против геноцида. В 1942 году он написал послания лично Гитлеру и Гиммлеру (понятия не имею, дошли эти послания до них или не дошли) и обратился к прихожанам с пастырским посланием «Не убий!». В нем он прямо призывал спасать евреев в монастырях.

А в Словакии, в том же самом 1942 году, группа евреев во главе с раввином обратилась к местному католическому епископу: «Помогите! Нас угоняют на восток!» — «Вас не просто отправят на восток, — ответил епископ, — вы не просто умрете там от голода и болезней. Вас перебьют всех от мала до велика, женщин вместе с детьми, и это будет наказанием, которого вы заслужили за смерть нашего Господа и Спасителя».

Вот два священника, занимавших примерно одинаковое положение в иерархии, и каждый из них совершил выбор.

Если уж говорить о дорогах, которые мы выбираем, почему бы не отметить и множества выборов, совершенных самими евреями? Одни из них в 1939 году воевали на стороне государства, гражданами которого являлись. 32 216 евреев погибли в этой войне как солдаты; осеним себя крестным знамением. Пусть будет им пухом родная для них польская земля, и да будет Царствие небесное этим людям. Они сделали все, что было в их силах, для спасения своей родины и своего народа. Если крематории Майданека и Треблинки дымили — то именно они не имеют к этому никакого отношения.

Но как быть с другими? «Хуже обстоит дело с евреями. 80 % евреев искали избавления от службы в Войске Польском, говоря „сам за себя“» [116, с. 69]. Эти люди не только дезертировали из армии в военное время (и тем заслужили смертную казнь по законам военного времени), не только предавали свою родину в час смертельной опасности, но и прямо помогали эсэсовцам прогнать свои этапы по улицам Кракова и Лодзи. Еврейская кровь — не только на эсэсовцах, но и на них.

Свой выбор сделали и евреи, работавшие в полиции в гетто, забивавшие своих сородичей в эшелоны, едущие на Освенцим.

Почему же идея коллективной вины, огульного обвинения поляков как народа-преступника, пустила такие глубокие корни? Может быть, это объясняет суждение учителя-еврея, который ездил с израильскими подростками в Польшу, чтобы показать им места, где жили их предки. И места, где погибли многие их родственники.

«Ассоциация с жертвами, соответственно, ставит очень выгодно их национальную нравственную позицию. Они в этой ассоциации могут принимать роль судьи: „Мы — жертвы, значит, мы можем судить. А есть немцы, поляки, в общем, плохие люди, которых мы можем осудить, а мы-то хорошие“. Негативизм по отношению к полякам со стороны еврейских групп из Израиля. При том, что сами польские гиды — католики. Они испытывают большое чувство вины, совершено неосознанно, они не имели отношения к этим событиям. Плохо то, что школьники воспринимают все это как естественную вещь. Они это чувство вины переносят на конкретные народы, и это плохо» [120, с. 199].

Да, это очень плохо, господин Лещинер. Плохо с нравственной точки зрения; из детей, считающих свой народ невинной коллективной жертвой, а другие народы сборищем негодяев, с большой степенью вероятности вырастут плохие, непорядочные люди. Кроме того, выращивать людей, несущих в своем сознании двойной счет, инстинктивно разделяющих людей на «своих» и «чужих», — очень опасно. И для других народов, и для их собственного.



<< Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 2128


Возможно, Вам будут интересны эти книги: