Борис Башилов.   Масоны и заговор декабристов

XX. Напрасно погубленные жизни

Восстание декабристов, чрезвычайно накалив политическую атмосферу в России, только отодвинуло еще дальше возможность разрешения важнейшей исторической задачи, во имя разрешения которой они поднимали восстание — освобождение крестьян. Не будь восстание, крестьян освободил бы наверное уже не сын Николая I, а сам Николай I.

Чрезвычайно показательно то, что помилованные Николаем I Киселев, А. Муравьев и Ростовцев были привлечены Императором к подготовительным работам по освобождению крестьян и проделали большую работу в этом направлении.

Ряд осужденных декабристов со временем тоже поняли, что восстание было ошибочным шагом.

Участник восстания декабристов А. П. Беляев в своих «Воспоминаниях о пережитом и перечувствованном» оценивает восстание декабристов как событие, принесшее страшный вред России («Русская Старина»).

Когда на престол после смерти Николая I вступил Александр Второй, то он простил декабристов.

«…Летом 1856 года все тянулись в Москву — ожидали коронации. Вернулся Михаил Сергеевич из заграничной поездки.

Муравьев разрешил ему остаться в Москве посмотреть на торжества.

Царило восторженное настроение. Севастопольские раны, наскоро залеченные Парижским трактатом, уже не болели. Очи всех с упованием взирали на Кремль, а практические заботы вращались вокруг приготовлений к праздникам. Настал и ожидаемый день, когда должно было раздаться царское слово о судьбе сибирских изгнанников.

Утром, в день коронации, еще никто ничего не знал: по крайний мере, дети Сергея Григорьевича ничего не знали. В ответ на все расспросы видели лишь поднятые плечи и разведённые руки. Елена Сергеевна с Михаилом Сергеевичем сидели в местах для публики на Кремлевской площади: они видели счастливые лица людей, друг друга поздравлявших, между прочим, молодого Александра Егоровича Тимашева, впоследствии министра внутренних дел, который с крыльца издали показывал дамам, сидящим на трибунах, свои только что полученные флигель-адъютантские аксельбанты, но об отце своем они ничего не знали. Так прошел весь день.

Когда в своей квартире на Спиридоновке они сидели за обедом, раздается звонок. Курьер из Кремля. На имя Михаила Сергеевича Волконского повестка явиться к шефу жандармов, князю Долгорукому.

Кратковременная всеобщая суматоха. Отец спешит в Кремль. Он вошел в приемную, пошли доложить. Выходит князь Долгорукий с пакетом в руке: «Государь Император, узнав, что вы находитесь в Москве, повелел мне передать вам манифест о помиловании декабристов, с тем, чтобы вы его везли вашему отцу и его товарищам». Можете себе представить, что это известие произвело дома, на Спиридоновке. В тот же вечер, отец выехал… Москва горела огнями, гремела кликами, когда по той самой дороге, по которой двадцать девять лет тому назад Мария Николаевна в кибитке ехала, держа путь на Нерчинск — в тарантасе выезжал Михаил Сергеевич, увозя с собой манифест о помиловании…».

«…На придворном балу в Кремлевских залах новый Император обходил гостей, когда вдруг остановился. Он нагнулся к сопровождавшему его, спросил что-то и направился в толпу. Толпа по пути его расступалась. Государь проходил как бы коридором, который удлинялся по мере его продвижения. Наконец он остановился: перед ним стояла красавица в белом кисейном платье с бархатными анютиными глазками на белом платье и в черных волосах.

«Я счастлив, — сказал Александр Второй, — что могу возвратить вашего отца из ссылки, и рад был послать за ним вашего брата».[29] Вся в слезах Елена Сергеевна погрузилась в глубокий реверанс…».

Декабристы-идеалисты, типа князя Волконского, получив амнистию, и не подумали примкнуть к революционной молодежи, которая этого ожидала. Это не мой вымысел, вымысел человека, который избрал своим духовным учителем не декабристов, а Пушкина, который является блестящим представителем русского либерального консерватизма. К такому же точно выводу пришла и лучшая часть декабристов, которые дожили до эпохи Великих реформ.

Князь С. Волконский сообщает на этот счет следующие любопытные данные: «…Отец ваш, — пишет княгиня Мария Николаевна в последних строках своих «Записок», — как вы знаете, по возвращении на родину был принят радушно, а некоторыми — даже восторженно». Чтобы оценить характер этого радушия и этой восторженности надо припомнить внутренне политический момент, в который вернулись декабристы. Будущие реформы Александра II уже носились в воздухе; еще не было ничего официального, но падение крепостного права и гласное судопроизводство обсуждались везде. Вернувшись из ссылки, декабристы попали в тот же круг мыслей и чувств, за который поплатились и в котором прожили там в Сибири в течение тридцати лет; но то, что в их время было тайно, то теперь стало явно. Просидев в подполье и выйдя на свет, они оказались на уровне лучшего, что было в тогдашней общественной мысли не только широких кругов, но и кругов официальных. Был, конечно, и в них известный, как теперь выражаются, сдвиг. За тридцать лет произошел осадок, уравновесились в характерах отношения между увлечением и рассудком. Не хочу этим сказать, что они от чего бы то ни было отказались. В своих «Записках», писаниях на семьдесят восьмом году жизни, Сергей Григорьевич говорит: «Мои убеждения привели меня в Верховный уголовный суд, на каторгу, к тридцатилетнему изгнанию, и тем не менее, ни от одного слова своего и сейчас не откажусь». Эти слова, из цензурных соображений, должны были быть выпущены при издании «Записок», но один экземпляр был напечатан без пропуска; этот редчайший экземпляр отец мой подарил мне; он остался в моем уездном городе среди вещей, объявленных народной собственностью… Нет, они не отказывались, но они увидели, что, в то время, как их насилие потерпело неудачу, стремления их осуществляются естественным путем. Не мудрено радушие, понятна восторженность, с которыми они были встречены; они были страдальцами за то самое, чем сейчас горели все.

Прогрессивное движение в представителях власти с одной стороны и утешение бури и натиска в них самих с другой, сблизили два когда-то враждебных полюса, заставили их сойтись на середине».

Декабристы не пришли ни к левому революционному крылу западников, ни даже к умеренному правому крылу своих почитателей, которые по-прежнему видели в декабристах непримиримых врагов самодержавия.

«…Больше всего оказался им сродни, как это ни странно, — пишет С. Волконский, — может показаться на первый взгляд, кружок славянофилов. В домах Самариных, Хомяковых и Аксаковых, вот где Сергей Григорьевич чувствовал себя духовно дома. Для этого сближения, кроме тех причин, которые ясны из предшествующего, т. е. причин политически-исторического характера, были и причины психологического свойства, роднившие декабристов с славянофилами.

Прежде всего, те и другие горели любовью к родине, любовью, равной которой в наши дни уже не найти, — любовью такой сильной, что в ней перегорали различия убеждений. Декабристы и по воспитанию, и по стремлениям, и по вкусам своим, были, конечно, западники, и если они сошлись с людьми, пустившими в оборот выражение «гнилой запад», то потому, что встретились с ними в любви к родине, в ней слились».

* * *

Немало декабристов дожило до того мгновения, когда крепостное право пало по мановению Царя.

Дожил до этого радостного дня и декабрист князь Сергей Волконский.

«…В Париже застал Сергея Григорьевича день 19-го февраля.

Это, можно сказать, был завершающий день его жизни. Он был в русской церкви на молебне, когда читался манифест об освобождении крестьян. можно ли представить себе, что он чувствовал, когда с высоты амвона читались царские слова, возвещавшие то самое, ради чего он выстрадал каторгу и изгнание? Да, он мог сказать: «Ныне отпущаеши раба твоего с миром».

Надо думать, что князь Сергей Волконский в этот торжественный для всей России день понял, какую глубочайшую, непоправимую ошибку сделал он и другие декабристы, идя на восстание в 1825 году.

Сколько даровитых людей, которые могли бы принести большую пользу России на разных поприщах государственной деятельности, растратили бесполезно свою жизнь в ссылке и тюрьмах.

Ход истории имеет свои суровые законы. Не всегда и Царь, несмотря на всю силу власти, которой он располагает, может выполнить то, чего немедленно желают необузданные политические мечтатели. Много наверно грустных мыслей пронеслось в голове декабриста Сергея Волконского, когда он находился на молебне в русской церкви в Париже, по случаю освобождения крестьян.

Что может быть грустнее и тяжелее сознания, бесполезно прожитой, по собственной вине, жизни?

Между прочим, как сообщает потомок С. Волконского, автор книги «О декабристах»: «…бумаги, отобранные в бывшем доме Волконского, были израсходованы в уборной уездной Чрезвычайной Комиссии».[30]



<< Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 2218


Возможно, Вам будут интересны эти книги: